paper-mill

Все это так пошло: страх, скованность движений и мыслей, скованность чувств. Зажатые плечи, шейные позвонки. Эти покалывание в области сердца. Эти побеги в туман и дымку прокуренного зала. И даже когда ты вроде бы абсолютно расслаблен, и твое тело излучает целебное тепло, твои руки плетут сеть. Пальцы ласкают ворс. Когда ты лежишь и вдыхаешь пыль - теплую - обжитую - домашнюю - пыль, и глаза закрываются, и ты перестаешь быть собой, а становишься миллиардной пылинкой. Я не знаю...может быть и тогда ты чего-то боишься.

Первая ночь мая и последняя нашего соглашения. Твой дом наводнился людьми – прожорливыми пижонами. Мы пили домашнее вино, запивали водкой, дурачились, кидаясь лимонной цедрой. Наши языки, будто тонкие лезвия, разрезали бездыханное тело прошлого на тонкие кусочки. Мы кормили гостей своим безрассудством. Сладострастное распутство пьянило лучше алкоголя. Тонкий терпкий аромат порока пропитал нашу грубую кожу. В доме было жарко. Мы выходили на веранду и глубоко вдыхали синюю морозность ночи. Невозможность проникновения – сочного и влажного – как дыхание хмеля – сосала кончики пальцев. Вожделение блуждало меж нами в своих прозрачных одеждах. Похотливо скрипели ступени – твои собаки захлебываясь лакали время. Проворные руки – холодные, но рыхлые – коснулись золотых кудрей. Всего лишь сделать шаг – почтительно поклониться моим зрителям – и упасть. В пасть отвращения. Горящая смола вливалась в меня – я запивала ее свежим молоком. Молодое солнце брезгливо коснулось бледных щек. Я получила тво

Я с щедростью рассыпала семена сомнения. Ваш разрыв был неминуем. Вы уехали на озеро. Тепл ы й номер в конце темного коридора. Колючие одеяла Попытка вернуть то, чего никогда не было. Бесплодны е усилия. Только и оставалось, что остервенело расчесывать едва затянувшуюся рану. Притрагиваться подушечками пальцев к пурпурной корочке. Гладкие матовые горошины подозрений приятно щекотали натянутую кожу ладоней. Твой голос звучал плоско. Отрывисто и безжизненно. Сосны же стонали как никогда. В высоком зале ресторана голоса гудели. Какофония столовых приборов ласкала слух. Тебе хотелось откинуться на спинку стула и перестать ждать конца. Но зуд не давал покоя. Хотелось впиться зубами в ладони – выгрызть уплотнения – узелки тягостных раздумий. Тягостных решений. Метастазы отчаянья неукротимо пожирали твою плоть. Вы захлебывались желчью твоего предательства. Твой неистовый смех разорвал полотно дня. Фальшивые звуки выпустил твой лукавый рот. Терпеть не было сил. В номере появилось ещё одно ко

Китайцы визжали в кухне. Кусочки ананаса застыли в моем соусе. Соевый соус остыл, словно мое сердце. Вязкий и равнодушный. Пустой зал мешал говорить. Хотелось окунуться в шум, но волна одиночества выкинула меня как кита на пустынный берег. То молчанье, от которого становится спокойно. Мы ели дешевый обед. И жили своей жизнью. Вы уехали на озеро. То не была война. То не была битва. Но не для тебя. Театр военных действий развернулся в твоем сознании. Но слова не выходили из горла – карябали, рвали связки. Молчанье могильных плит. Твой рот, изуродованный усмешкой, словно глубокая яма дышал кладбищенским холодом. Вот уже три месяца тебя не было в моей жизни, и я этого не замечала. Было лето и было душно, как и подобает быть в этом городе. Вы уехали на озеро. Наши тонкие белые тарелки опустели. Ножки стульев отбили чечетку на грязном полу. Мы вышли к набережной – я улыбнулась своему безразличию – которое раздувалось во мне пузырем. Желто-бурая горькая жидкость – соевый соус – горячие капли

Здравствуй, моя дорогая Пятница. Виделись мы с тобой неделю назад: тогда ты напоила меня советским шампанским. Осыпала кокосовой крошкой. Ты была бесконтрольна и тупа. Ты застыла во мне невыразимой болью. Долго мучила меня, накручивая на локоть мои воспаленные нервы. Я проглотила серые пилюли, опустошив колбочки. Вот уже две, три максимальных суточных доз растворились в моей вялой дурной крови. И отпустила ты меня не скоро. Я забывалась в барабанном переливе. Но одинокий трамвай вильнул хвостом как комета. Искры рассыпал на Кадет ской. Здравствуй, мой дорогой пятый день недели. Милая моя Пятница, здравствуй. Сегодня ты была в тумане, моросила и вырывала изо рта горячее дыхание. Ты была вялой. Совсем скоро ты поцелуешь меня в рыжую макушку. Скажи мне, глупая ты моя Пятница, нравится ли тебе отражаться в Неве. Серые ломкие льды совсем покинули нас. Пожми мне руку. Жми крепче. Глупая ты моя Пятница.

У ложить лицо в теплые ладони. Задержать дыхание у кондитерской. Прикрыть глаза – услышать размеренный гул рождественской ярмарки. Н а набережной, выложенной иссиня черной брусчаткой, впервые взлюбить запах жареной рыбы. Проводить пассажиров, упаковавших безмятежность в кожаные чемоданы. К оснуться уголками губ пальцев – остановить улыбку на вздохе. На выдохе отпустить боль, скопившуюся в носовых пазухах. И левым виском коснуться стекла, и видеть хвост трамвая. Сжимая рукою руку – бледную кисть с набухшими венами – заснуть. Не знать своей остановки. Не зная знать.